Тихая жизнь в искусстве

В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка Константина Зефирова "Не мертвая натура, а тихая жизнь", первая за последние тридцать лет и вообще первая музейная.

На ней, правда, показывают живопись и графику лишь из московских собраний — из Третьяковки и ГМИИ имени Пушкина, множество работ которым подарил сын художника Андрей Зефиров,— а также из частных коллекций. Тем не менее и здесь можно составить полное представление о Константине Зефирове, считает АННА ТОЛСТОВА.

Выставка камерная, всего два зала, но их вполне достаточно для камерного художника Константина Зефирова (1879-1960), скромного труженика так называемого тихого искусства 1920-х и 1930-х годов, которое старалось обходить стороной поле битвы авангарда с соцреализмом. Крохотные рисунки, маленькие акварели, небольшие холсты, не натянутые на подрамники,— похоже, так их ему, всегда жившему в весьма стесненных бытовых обстоятельствах, было удобнее хранить, стопочкой, как белье в комоде. Третьяковские кураторы выбрали из зефировского наследия все самое типичное и неангажированное, обошлись без пограничников с собакой, пионерок и орденоносных служащих Московского метрополитена. Из программно-"советской" живописи всего три картины: романтические "Красная конница" 1930-х и "Чапаев" 1940-х, выдающие большой интерес к колориту Делакруа, и "Демонстрация" 1920-х, выдающая немецкую школу. В остальном же Зефиров является нам художником тихих жанров — интимный портрет, натюрморт, интерьер, пейзаж — и тихих мотивов, и это его истинное лицо. Название выставки "Не мертвая натура, а тихая жизнь", обыгрывающее различия в определении натюрморта во французском и немецком языках, намекает на то, что Зефиров, в отличие от большинства русских художников первой трети XX века, ориентировался не столько на Париж, сколько на Мюнхен. Но в известном смысле он, в миру побывавший в настоящих революционерах, действительно прожил тихую жизнь в искусстве.

Рано лишившись отца (тот был сельским священником), Константин Зефиров воспитывался у родственников матери, революционеров-народников,— этой семейной историей, видимо, объясняются его юношеские метания между Самарской духовной семинарией и Харьковским ветеринарным институтом. Сделал выбор в пользу революции — участвовал в студенческих волнениях 1905 года, вынужден был бежать за границу с поддельным паспортом и, таким образом, оказался в Мюнхене в знаменитой школе Шимона Холлоши. Революционеров в искусстве вроде Кандинского и компании готовили в другой мюнхенской школе — у Антона Ашбе. В школе Холлоши, где Зефиров повстречал Константина Истомина и Владимира Фаворского, готовили скорее фанатиков-анахоретов, вгрызавшихся в писания старых мастеров, как талмудисты — в Тору. В общем, в Мюнхен Зефиров уезжал мятежником, готовым пострадать за все человечество, а вернулся художником. "Индивидуалистом", как его — достаточно справедливо — критиковали с середины 1920-х, что в карьерном плане означало постепенное сползание с должности преподавателя рабфака ВХУТЕМАС на должность учителя в детской художественной школе.

Этот индивидуалист Зефиров редко выходит за границы своего, индивидуалистического мира, увиденного сквозь потемневшие очки музейного смотрителя, который особенно жалует голландцев — и Рембрандта (чуть ли не четверть работ на выставке — автопортреты), и малых, и Ван Гога ("Ужин" 1920-х — это "Едоки картофеля" времен продразверстки). Вот он всматривается в себя — смеющегося клоуна или задумчивого философа, в костюме, в красной феске или в рыбацкой широкополой шляпе и свитере. Вот он всматривается в лица близких — детей, жен, домработниц, лучшего, еще с мюнхенских времен, друга Артура Фонвизина. Жены и домработницы вечно заняты каким-то шитьем и вязанием. Кроме друзей и близких художника окружают предметы — лампа, сковорода, медная ступка, писанные с немецкой "нововещественной" тщательностью, бесконечные букеты в вазах и совсем откровенный этюд в жанре vanitas, постановка с иконой и черепом. Предметы складываются в интерьеры: деревенские — с половиками, городские — с пианино и "Музыкой Мендельсона". Интерьеры живут в домах, а дома — в пейзажах, нередко увиденных из окна, будь то Молога (моложская серия теперь бесценный документ по истории затопленного Рыбинским водохранилищем города), Карандеевка или Замоскворечье. Одних "Крыш Мологи" на выставке четыре штуки — не бог весть какой красоты мотив, а живописец, с немецкой настойчивостью, все возвращается и возвращается к нему. В этом нешироком жанровом диапазоне Константин Зефиров — с его грязноватым серо-бурым колоритом, с его по фальковски дребезжащим мазком и штрихом, с густым "зефирным" тестом живописи — предстает художником очень цельным. И очень честным: не позирующим, не лезущим на трибуну, тихо делающим свое, пусть и не великое дело.