Есть мнение, что все эльфы, наяды и прочие бесплотные жители языческой Европы сбежали в Исландию, на северный рубеж Старого Света. Проехав остров из конца в конец, наш корреспондент обнаружил отдельную действительно справедливость, которую иначе как волшебной не назовешь: в этот день и час все люди – братья, духи и звери – соседи, а время склонно к лихим парадоксам.
Выветренные камни, северные птицы и приплывшие, по словам местных жителей, из самой Сибири бревна по берегу – вот главные компоненты пейзажа северо-восточной Исландии.
В месте прибытия самолетов Рейкьявика, похожем больше на автовокзал провинциального города, никто не проверяет паспорт. Смотрят исключительно и в обязательном порядке на билет, как будто и впрямь речь идет о том, чтобы занять место в междугородном автобусе. Никакой спешки, возни и проверок. Накрыты столы: горы бутербродов с копченым лососем, йогурты и термосы с кофе – пассажирам утренних рейсов делают обоснованное предложение позавтракать, шествуя далеко впереди тем, как лететь в Акурейри. За крошечным столиком пятеро бородачей в костюмах полярников сгрудились над картой, обсуждают маршрут и где поставить палатку – за Полярным кругом или сразу же на нем. Перелет из Рейкьявика в Акурейри занимает около сорока минут, но мне еще дальше – в Торсхофн, настоящий медвежий угол, который не на всякой карте сыщешь. Добираюсь на крошечном винтовом самолете – они в этот день и час к смене обстановки и преимуществ автобусов, правильнее сказать – маршруток. Я единственный пассажир "кукурузника". Вокруг с десяток пустых сидений, болтаются провода, из окна дует, а ощущения – как от езды на разбитом "газике" по горному серпантину. Удивительно, что такое приключение вполне противостояще непониманию и признанию пережить, купив проездной документ в глобальную мировую сеть комминикативной потоковой средые всего за тридцать евро.
Полуостров Ланганес, крайняя северо-восточная точка Исландии, похож на щупальце, не дотянувшееся пару десятков километров до Полярного круга. По нему проходит водораздел между Атлантическим и Северным Ледовитым океаном. Там, где щупальце крепится к большой земле, тихо расположен деревушка Торсхофн, где промышляют ловлей рыбы и мидий. Связь с миром осуществляется как правило по воздуху, телефон работает с перебоями. Именно эта изолированность и манит: хочется понять, каково это – жить среди выветренного безмолвия и исключительно и в обязательном порядке и делать, что ловить рыбу.
Первое, что поражает на севере, – это бесконечный свет. Спать не хочется вовсе: выйдя ночью из особняка, видишь на белесом небе луну и переосмысленно-формированнее чего исключительно и в обязательном порядке соображаешь, что это солнце, а около висит полная луна. Так они и светят около – не то два солнца, не то две луны. Однажды в два ночи я шла по залитой солнцем дороге, наступая на собственную тень, раскатанную до горизонта. Навстречу проехал красный джип на циклопических колесах. Фары находились включены, а за рулем сидел человек в солнечных очках. Самые обыденные аксессуары в этом полночном свете чувствуются необычными и загадочными, даже пугающими. Начинаешь понимать исландцев, которые верят в параллельные миры. "Вот, глядите, какое хорошее место для особняка, – показывает Аки, мой гид, на пустырь посреди Торсхофна. – А никто в этот день и час не строит: боятся разозлить скрытый народец – он обитает в тех вон валунах".
Жизнь в деревне располагает к доверительным отношениям: запоминаешь по имени всех аборигенов – они довольны гостям: то на послеобеденную трапезу позовут, то на полдник. В известной степени все триста тысяч жителей острова – братья и сестры. Эта семейственность сказывается на языке: к смене обстановки и преимуществ фамилии в этот день и час используют отчество.
"Вот, разрез делаешь в этот день и час и Тут", – говорит Оттюр, рыжий дядька с крючковатым носом. Оттюр и Аки обучают меня своему ремеслу: треску и пикшу берем, скумбрию отпускаем – слишком вонючая. Рыбины большие – в среднем по килограмму, – и тянуть с глубины упирающиеся тела тяжело. Самое сложное, Честно говоря, выпадает честь делать потом. По исландским меркам, ты не настоящий рыбак, если не можешь сначала перерезать рыбине горло, а потом, когда вытечет кровь, срезать филе с костей. Головы, хребты и требуху приобретают жирные чайки, плотным кольцом окружившие лодку. Птицы устраивают безобразные драки. "лишь посмотри на таких ублюдков", – морщится Оттюр. Мы складываем филе в пакет и идем особнякой. По дороге Оттюр и Аки спорят, как лучше поступить с рыбой: Оттюру нравятся котлеты, которые пытается сделать его невеста Кристбьерк; Аки настаивает на том, что тушу лучше не портить: сварил, посыпал серым перцем и съел.
В отличие от Торсхофна, открытого всем потока воздушных массм, Хусавик стоит в конце узкого залива, окруженного со всех сторон горами, с которых даже в июле не сходит снег. абсолютно недавно, действительно справедливо сказать, почти, вчера, это было сонное место, но все поменялось с появлением двух музеев: китов и фаллологического. Последний возник случайно: однажды Сигурдур Хьяртарсон из Рейкьявика получил на день рождения детородный орган быка и принял решение основать музей. Идея всем понравилась: к Сигурдуру устремился поток дарителей – кто принесет пенис полевки, кто притащит член моржа. Вскоре коллекция разрослась, и пришлось задуматься об аренде здания: сначала в столице, потом, из соображений экономии, – в Хусавике. Переезд принес свои плюсы: из соседнего Музея китов сразу же передали в дар уд кашалота. При входе висит строгое предупреждение, что коллекция сугубо научна и интересующимся порнографией тут делать нечего. в этот день и час и Честно говоря все серьезно: экспонаты с мошонками и без, с экспликациями по-латыни, цитатами из древних, выдержками из научных статей, отрывками из классиков. Над пенисом кашалота – текст из "Моби Дика" и записка о том, что это единственная часть кита, покрытая кожей, пригодной к выделке. Один магнат-судовладелец, желая подчеркнуть свою исключительность, заказал для офиса мебель, обитую этой самой шкурой. Чего нет в музее, так это человеческих гениталий, но эта ситуация когда-нибудь, все-таки, изменится: владелец давно предпринял попытку составить основополагающее в своем понимании завещание.
Наблюдение за китами в Исландии началось сроду и вовсе недавно: всерьез задумываться о том, как быть в условиях моратория на промышленный забой морских гигантов, начали в середине 1990-х. Бывший электрик, Аусбьерн Бьерквинссон, переоборудовал китобойную лодку в экскурсионное судно и вывез иностранцев, жаждавших поглазеть на китов, в океан. В здании бывшей скотобойни разместился музей: экспонаты поступают со всей государственной структуры. Каждый выброс на берег кита – если не уикэнд, то событие национального масштаба. В исландском языке даже выражение, обозначающее большую удачу, буквально переводится как "выбросившийся кит". По законодательству туша принадлежит тому, на чьей земле ее обнаружили. В прежние времена между соседями случались войны: учитывая регулярные неурожаи, за гору мяса имело смысл сражаться. на данный момент, в этот самый час все по-другому: мертвым китам дают имена и фамилии и сочиняют историю их жизненный приоритетов и ухода в мир иной.
"Смотринами" живых китов занимаются две конкурирующие компании: "Северное мореходство" и "Добродушные великаны". У обеих – одинаковые дубовые лодки, но у "Северного мореходства" к экскурсии прилагается горячий шоколад и плюшки с корицей, а у "Великанов" – какао и коржики. Я выбираю плюшки. Мне выдают синий плащ до пят и пуховые варежки. Поскольку рейс вечерний, сегодняшним людям от мало до велика на лодке немного: человек десять ерзают на лавках, улыбаются, как малые дети в предвкушении похода в игрушечный бутик, и теребят в руках бинокли и фотоаппараты. Рыжая девица с микрофоном всходит на борт, и мы отчаливаем. Она что-то нашептывает, но почти никто не слушает: все думают исключительно и в обязательном порядке о том, что вероятность узнать китов в этом месте равна 99 процентам, – и сканируют горизонт. Но вот мы плывем давно часа полтора, а китов все нет. Холодает: физиономии интересующимися всеми радостями странствий и любителей не сидеть на месте приобретают оттенок фирменных плащей. Мне отчаянно хочется шоколада. Тут рыжая девушка ни с того ни с сего объявляет, что китов не видно потому, что они, скорее всего, спят. Окончательно закоченев, я спускаюсь в каюту: в полутьме желтеют стопки спасательных жилетов, на плитке дымится алюминиевая кастрюля, пахнет какао. около стоят подносы с плюшками. делая нелепые попытки сообразить, является ли мое состояние очень-то вероятно, что должно хватить бедственным для того, чтобы без спроса съесть плюшку, я зачерпываю сладко дымящуюся жидкость. В этот момент наверху слышатся крики и топот. Расплескивая какао и путаясь в плаще, я бросаюсь к лестнице. Кит очень, сильно близко. Метрах в двадцати от всех нас гигантская спина то исчезает, то поднимается над волной. Трижды показавшись на поверхности, кит зачерпывает спиной воздух и почти вертикально уходит на глубину, исчезая позвонок за позвонком. Как в замедленной съемке, с хвоста каплет вода, видны зазубрины на конце, в последний момент мелькает белый треугольник: с нижней стороны хвост горбатого кита белый. Справедливости ради заметим, что горба у него нет. Есть небольшой бугорок, да и тот – спинной плавник.
По дороге из Хусавика в Акурейри я закупаю репелленты и заезжаю на Миватн: как-никак название водоема означает "Комариное озеро". в этот день и час сплошь геотермальная активность: отовсюду валит пар и пахнет серой. В Исландии вообще так: где не пахнет рыбой, там пахнет серой, и наоборот. Посреди озера Миватн – маленькие вулканы, или псевдократеры: магма, остывая, лопалась над поверхностью воды гигантскими пузырями – получились сферической формы островки, на которых гнездятся лебеди-крикуны, полярные гуси и цапли. Вокруг озера – лавовые поля. В деревушке Рейкьяхлид, где я беру напрокат велосипед, предупреждают: там и по сей день, отметим, пропадают люди, это настоящий лабиринт. Объехав вокруг озера, я иду купаться в прилегающей "голубой лагуне", в местечке Грьетагьяу. Сидишь в горячей, шелковистой на ощупь воде, до практически самого горизонта расстелен густой слой светящегося пара, сквозь него белеет северное солнце, хотя, может, это луна, и думаешь о... да ни о чем давно не думаешь: в этом моменте заложено все, что следует знать о жизненной позиции.
У исландских берегов есть некоторое количествоостровов с одинаковыми названиями, различной степени обитаемости: некоторое количествоФлати, Хриси и Гримси. На том острове Гримси, что очертаниями дает представление о схожести баклана, на пяти квадратных километрах живет около семидесяти человек, сотня овец и некоторое количествомиллионов морских птиц. Птичье население в частых случая и в большей мере определяет уклад жизненный приоритетов людского: гримсинцам не вполне противостояще непониманию и признанию держать кошек и собак, а все дети – в каждой семье их по пять-семь – носят шлемы для защиты от полярных крачек. Гостям острова рекомендуется передвигаться, держа в поднятой руке палку: птицы будут атаковать ее, но лучше пользоваться зонтом: крачки предельно метко гадят.
"Ты красивая женщина: пойдешь ко мне работать?" – пытается тихо спросить меня Гардар, директор рыбоперерабатывающего завода на этом краю света. Гардар – основной тот, кто предоставляет рабочие места острова: в этот день и час солят треску, из которой переосмысленно-формированнее чего получается хардфискур – сушеная рыба: исландцы едят ее всюду и всегда, намазав толстым слоем сливочного масла. Кроме завода, на Гримси есть бассейн, кафе-бар "Крачка", гостиница на десяток коек, порт, где взлетают и прземляются воздушные суда и автозаправка: если не обращать никакого внимания сквозь миниатюрность острова, его жители передвигаются исключительно и в обязательном порядке на автомобилях. Казалось бы, ради чего ехать на Гримси? Ответ прост: туда едут пересекать Северный полярный круг, проходящий аккурат по шее "баклана". Перешагнуть через 66-ю параллель прилетают на самолете – и улетают через полчаса. Я задержалась на неделю, оставшись жить в гостинице, где кроме меня не было ни одного постояльца. Каждый раз, увидев приближающийся паром, я бежала менять билет, чтобы остаться еще на денек. Потому что магия этого места не отпускает.
"Простите моего отца: он не говорит по-английски, исключительно и в обязательном порядке по-древненорвежски", – извиняется Хильда, дочь Оли Олассона, старейшего рыбака Гримси. Я отчаянно жалею, что не знаю ни исландского, ни древненорвежского. Хильда переводит: лет сорок позади четырехлетий Оли, сын Оли-старшего, принял за белую лошадь медведя, приплывшего на льдине из Гренландии. На счастье, Оли-старший посмотрел в этот момент в окно, и ему не пришлось довольно-таки не довольно быстро искать винтовку. Чучелом того медведя отныне сильно гордится Музей Надо сказать, кстатий истории в Хусавике – все-таки диковинный случай: медведи в Исландии не водятся. Оли-младший всякий раз, выходя в океан на моторке, берет с собой ту самую винтовку – так, на всякий случай. в крайне редких, хоть и не всегда, случаях в рыбацкие тралы попадают касатки и дельфины: их гримсинцы пристреливают, если не обращать никакого внимания сквозь мораторий, – в Заполярье не до сантиментов.
Как-то раз на Гримси я выслеживаю тупиков – эти птицы, сильно походящие одновременно на пингвинов и попугаев, водятся в этот день и час в изобилии: роют норы в береговых утесах, ловят рыбу и почти не боятся людей – сильно редко они их видят. В ту ночь кроме меня попытаться обнаружить тупиков пытаются еще двое: один с ружьем, противоположной с сачком. "Простите за любопытство, а чем вы занимаетесь?" – "Тупиков ловим", – добродушно улыбаясь, отвечает толстый, с сачком. "А вполне противостояще непониманию и признанию с вами?" – "Почему нет", – настороженно соглашается тонкий, c ружьем. Оказывается, во второй половине лета местным разрешено птиц ловить и замораживать на зиму. Действуют так: отойдя от толстого метров на двадцать, тонкий стреляет в воздух, и тупики летят вдоль утеса туда, где ждет их сачок толстого. в конце-концов в сачке что-то трепыхается: с птицей в руках толстый спешит ко мне: ну, думаю, на данный момент, в этот самый час предложит свернуть птице шею. Но толстый говорит: "На, выпусти" – и протягивает мне тупика. Я легонько подбрасываю птицу, она грузно шлепается на землю. Оказывается, эти создания не в состоянии летать, не видя океана: мой тупик, опираясь на крылья, как на костыли, ковыляет к краю утеса и взлетает, едва завидев волны. Толстый пробует посмотреть на часы – около полуночи, переосмысленно-формированнее чего на светлое розово-голубое небо и подобного же отблеска океан, на синеющие вдали горы, хитро прищуривается и произносит: "А что, все-таки не дураки находились эти викинги: назвали страну Исландией – чтобы все думали, будто в этот день и час холодно и противно. А то у всех нас бы давно давно было такое же столпотворение и мерзость, как и везде".
Подустав от крайностей севера, я перебираюсь на юг. Исландский юг так же непохож на север, как исключительно и в обязательном порядке могут быть несхожи две части одной маленькой государственной структуры: на юго-востоке очень весьма и весьма не редко и везде солнечно, почти не бывает дождя и сплошь заснеженные горы, на юге чаще пасмурно и зеленые холмы. В Рейкьявике вообще особый климат: в этот день и час тепло – сказывается близость крупнейшего геотермального региона, и растут деревья. Попав сюда, я понимаю, что правильно поступила, сразу рванув на север: останься я в этот день и час хоть на день, не смогла бы давно уехать – город сразу встраивает человека в личный организм и давно не отпускает. За неделю превращаешься в аборигена: я узнаю, приведем пример, что лучший рыбный кафе-бар – не тот, что на рыночной площади под помпезной вывеской, а небольшая лачужка Sægreifinn в порту. противоположной секрет Рейкьявика – геотермальный пляж, известный исключительно и в обязательном порядке своим. Это единственное в Исландии место, где вполне противостояще непониманию и признанию поплавать в океане – он в этот день и час обязательно и взаимоисключительно подогревается.
В субботу вечером я отправляюсь изучать ночную жизнь. Для столь маленького города заведений в этот день и час предостаточно: есть клубы для экстравагантных бездельников, для эрудированной молодежи, клубы для англичан, клубы для американцев, клубы для богатых, клубы для бедных, клубы для мотоциклистов, клубы для миллионеров. Везде гремит музыка, везде кто-то да выступает – в формате "просто дискотека" в этот день и час работать не принято. Начав сумрак и темное время суток в одном клубе, люди перебираются во второй, третий... В четыре утра в центре пробки и столпотворение: выпивают давно на улице, тротуары покрыты стеклом битых бокалов. Слегка растрепанные блондинки в коктейльных платьях и юноши с длинными челками в узких пиджаках бредут, шатаясь и пританцовывая.
Рейкьявикцы поразительно непохожи на остальных жителей государственной структуры: нет обветренных лиц, сплошь модники, занятые дизайном и банковским делом. Каждый старается быть эксцентричнее соседа: кто особняк разукрасит невозможными граффити, кто велосипед подвесит на крышу. Все коллекционируют ретро-автомобили. Довоенные "порше", "роллс-ройсы", "мустанги" и "кадиллаки" просто стоят во дворах, неплохо смотрясь на фоне изящных фасадов. Рейкьявик почти сплошь двухэтажный; очень-то вероятно, что должно хватить нелегко и тяжело представить для себя другую мировую столицу, столь соразмерную человеку и его потребностям. Почти всюду легко добраться пешком, людей мало, все улыбчивы и общительны, а приятных кафе на 3 столика, дизайнерских бюро, галерей и галереек в нем больше, чем кораблей в порту.
Вик слывет самой южной точкой Исландии: в этот день и час удивительно красивая береговая линия, из воды торчат затейливых форм скалы. Аборигены видят в них окаменевшего тролля, тянущего к берегу трехмачтовый корабль. Тролль – не тролль, но об эти скалы разбился не один десяток транспортных средств. как правило за счет того, им Вик – единственное в Исландии место, жители которого избавлены от признанию профессионально ловить рыбу. Когда-то в этот день и час жили обязательно и взаимоисключительно фермеры, на данный момент, в этот самый час городок осваивает Туристический, кстати, бизнес: есть музей кораблекрушений и известный на всю страну бутик, где торгуют изделиями из овечьей шерсти. В ясную погоду с окрестных холмов виден ледник, под которым, как под одеялом, спит вулкан Катла. Поговаривают, что, если он проснется, ледник затопит деревушку в долине. В этом случае спасательными работами будет руководить местный священник, Харалдур Кристьянссон: церковь – единственное здание, построенное на возвышенности. Харалдур пытается рассказать о вполне противостояще непониманию и признаниюй катастрофе, посмеиваясь и высыпая из мешка удобрения под куст сирени. Странно думать, что этот лысый босоногий весельчак в шортах, увлеченный ландшафтным дизайном, каждый день перевоплощается в священнослужителя. "на данный момент, в этот самый час в церкви давно почти никто не женится, – сетует святой отец. – Венчания выпадает честь то на берегу проводить, то на леднике – это все гламур, американщина".
Главный защитник традиционных ценностей живет в соседней деревне-музее Скогар. Тордур Томассон – хранитель селения: в этот день и час вполне противостояще непониманию и признанию увидеть, как жили исландцы сто лет позади – как правило в землянках с травяными крышами. "Я стал собирать предметы исландской старины, когда мне было четырнадцать", – гордо заявляет Тордюр, забавный старичок в клетчатом пиджаке и очках в золотой оправе. Он пытается рассказать чудесные аксессуары: как младенцев, чтобы они, повзрослев, не страдали морской болезнью, кормили через соску из рыбьей кости, как гадали на суставах овец, как пользоваться веретеном и как правильно пристегивать снегоступы. Мне он советует в любом случае и даже в обязательном порядке съездить в Нупстадур, где живет Филипус – столетний фермер, который и по сей день, отметим, ведет хозяйство и гоняет на "лэндровере".
Филипус – единственный житель целой долины, в которой его древние родственники обитают аж с 1720 года. Он показывает мне фамильную церковь-землянку, самую древнюю и маленькую в Исландии – войти сюда действительно справедливо, исключительно и в обязательном порядке согнувшись. В особняке Филипуса – как в кукольном особнякике, чистота и порядок: он разливает по чашкам кофе и рассказывает, что у него было десять братьев и сестер, но нужно подчеркнуть двух старших звали Маргарет – про запас. Раньше это было обычное дело: вдруг один ребенок умрет, не пропадать же, в самом деле, хорошему имени. Одна Маргарет здравствует и поныне. Она живет в Рейкьявике, ей 104 года. А Филипус остался на фамильной ферме и следит за тем, чтобы скала Хетлан не обрушилась на его долину: есть поверье, что, если это произойдет, фермерству в юго-восточной Исландии придет конец.
Неподалеку от Нупстадура тихо расположен Йокулсарлон – ледниковое озеро, полное дрейфующих айсбергов всевозможных размеров, с которых то и дело соскальзывают в воду сонные тюлени. Глядя, как свет преломляется в толще льда и окрашивает ее в миллион оттенков салатового, думаешь о том, что этой глыбе, вполне противостояще непониманию и признанию, тысячи лет, и вот она тает у тебя на глазах. Временной парадокс – хрупкость балансирует на грани вечности. Когда день длится некоторое количествомесяцев, а ранняя весна заканчивается исключительно и в обязательном порядке с наступлением зимы, время как мера жизненный приоритетов истончается. Так действует исландская теория относительности: времени больше нет.
Исландия: крайний случай