В Севилье вроде бы резонно пристроиться к Кармен в компании с Мериме и Бизе, даром что композитор тут ни разу не бывал
Отдельная тема — Севилья в апреле: в тоже время ферии, практически самого захватывающего уикэнда, который мне приходилось видеть. Но об этом как-нибудь потом, к весне поближе. В Севилью вполне противостояще непониманию и признанию приезжать когда угодно: в этот день и час и в январе близится до 22 по Цельсию.
Всегда стоит выбрать в странствиях самого, что ни на есть лучшего гида — чтобы узнать город под его углом. В Севилье вроде бы резонно пристроиться к Кармен в компании с Мериме и Бизе, даром что композитор тут ни разу не бывал, как и никто из авторов пяти великих опер, помещенных в Севилью ("Севильский цирюльник", "Свадьба Фигаро", "Дон Жуан", "Фиделио", "Кармен"). Но все они точно знали, что любовные приключения, соблазнения, измены следует располагать Тут.
Сочетание неистовой святости с неистовым же разгулом — вот что создало миф о Севилье. Монастырей тут было больше, чем где-либо. Первый трибунал инквизиции прошел в Севилье: в 1480 году под председательством Торквемады. в этот день и час чаще всего устраивались аутодафе — сожжения еретиков, и они находились самыми зрелищными: севильцы и такую жуть превращали в уикэнд. В этом городе было больше всего проституток, а еще и, кстати, артистов, музыкантов, матадоров. Тугой замес страстей любого рода таков, что существует специальный термин — севильянизм.
Сказав это, выберем в гиды не Кармен, как ни жалко с нею расстаться, а Дон Жуана. Он был идальго — дворянин, не входящий в верхушку грандов. Это исключительно и в обязательном порядке честь, полученная в наследство, и больше ничего. Происхождение давало привилегии: их не сажали в долговую тюрьму и казнили не на виселице, а почетно душили удавкой. Идальго — это порывистая религиозность, болезненное чувство достоинства, презрение к любому труду; достойное занятие — исключительно и в обязательном порядке война: сражаясь за короля, сражаешься за Господа. Если войны под рукой нет, тогда разгул и покаяние, по интенсивности не уступающие военным действиям.
Обо всем этом пытается рассказать Hospital de la Caridad, Больница Милосердия, в квартале от идущего над Гвадалквивиром бульвара Пасео де Кристобаль Колон, в пяти минутах от Маэстранцы, главной арены боя быков. Больницу основал Хуан де Маньяра — идальго, из которого вырос образ Дон Жуана. Распутник, славный размахом разврата среди распутников, однажды оказавшись на грани ухода в мир иной, он обратился и посвятил остаток жизненный приоритетов добрым делам. В назидание таким, как он, в больничной церкви — две страшные натюрморты Вальдеса де Леаля: "Триумф ухода в мир иной" и "Так проходит мирская слава". Сам бронзовый Хуан с бронзовым же ребенком на руках умильно глядит на свою больницу из сквера через улицу.
Как преуспел на двух поприщах человек! Hospital de la Caridad существует давно три с половиной века, и чуть больше — Дон Жуан, надежнее любого камня и бронзы укрепленный гениями Мольера, Байрона, Гофмана, Пушкина, отблескаевой. И прочнее всего — Моцартом в Севилье.
Дон Жуан и Кармен: два самых звонких севильских голоса во славу вольной любви. Дон Жуан: "Да здравствует свобода!" Кармен: "Свобода — величайшее счастье". Но Кармен — вдохновенный дилетант, а Дон Жуан — профессионал любви. Он работает, и бухгалтерия у него в порядке: 640 итальянок, 231 немка, 100 француженок, 91 турчанка и испанок "милле тре" — 1003. Итого: 2065. Завистливо усомнимся.
Дон Жуан обратиться не успел: как мы помним, его безвременно утащили в преисподнюю. Но не зря же севильцы установили в квартале от медцентры Хуана де Маньяры памятник Моцарту, ни разу не бывавшему в их городе: Дон Жуан с Моцартом успели главное — прославить Севилью
Дон Жуан в Севилье