Алевтина не знала, почему она так решила: на Троицу приходить к сыну, а уж после — к золовке и племяннику. Кладбище одно, могилки рядом — ходи одним походом, чего зря мотаться? Но она не могла. Это были разные скорби, смешивать их казалось Алевтине невозможным.
К сыну она летала, не чуя ног, словно не двадцать лет назад погиб Ленька, а две недели. Прилетала, падала на коленки возле могилки, обнимала крест и тихо плакала, лишь изредка утираясь концами платка. Отплакав, тяжело подымалась, выдирала сорняки, сажала незабудки. Потом присаживалась на скамеечку и долго смотрела на нежно-голубые, словно Ленькины глаза, цветы. Как и не было двадцати лет…
***
Июль 1973
— Алечка, с Ленькой… Ох, беда с Ленькой, — по огороду бежала соседка, одной рукой придерживая платок, другой — полы халата.
Алевтина поднялась от грядки и двинулась навстречу:
— Что ты сказала? Что с Ленькой?
— Алечка…
Тут соседка села прямо в грядку и зарыдала. Алевтина побежала к дому.
Возле дома толпились соседи. Под навесом летней кухни, на наспех сделанном ложе лежал ее сын. Глаза его были закрыты, кожа серела с каждой минутой, а по футболке расползалась хищная кровавая роза… Алевтина рванулась, припала. Она каким-то шестым чувством поняла — нет больше Леньки. Не трясла, не рыдала, а тихо осела рядом, и сознание унесло ее во мрак. Очнулась часа через полтора, когда сына уже увезли в райцентр, в морг. Огнестрел — шутка ли для мирной маленькой деревушки?
Виновного искать не пришлось. Племянник, Сашка, сам во всем признался. Пятнадцатилетние, дураки-мальчишки, потихоньку утащили охотничье ружье покойного Ленькиного отца. Как случилось, что пульнул Сашка в брата — он толком объяснить не мог. Говорил — баловались. Наставляли по очереди ружье друг на друга. Оно и выстрелило. Сашку не посадили, списали на несчастный случай. На похороны ни Сашка, ни мать его Надежда не попали. Да и не пустила бы Алевтина, разорванная в клочья горем
На сороковины Надежда решилась, пришла. Долго в сенях топталась, слова подбирала. Алевтина почувствовала, вышла, но в дом не пустила.
На сороковины Надежда решилась, пришла. Долго в сенях топталась, слова подбирала. Алевтина почувствовала, вышла, но в дом не пустила.
— Аля… поговорить бы…
— Говори, раз пришла.
— Аля, меня казни, а Сашку прости Христа ради. Ведь по глупости он, по недогляду нашему… — Надежда не успела договорить. Аля кинулась к ней, словно дикая кошка.
— Простить? Прос-тить? Да вы-ы — чертово семя! Вы убили меня, понимаешь, убили!
Алевтина кричала, переходя то на вой, то на хрип, трясла Надю, а та лишь покорно стояла, не в силах сопротивляться. Наконец, Аля выдохнула, отпустила золовку и прошептала:
— Не ходи сюда. И не проси ничего. Прокляну.
И ведь прокляла! Племянник пришел, в ноги упал: «Тетя Аля, я не со зла!» А она в сердцах крикнула в бледное мальшичье лицо: «Умрешь при жизни! Вот тогда узнаешь!»
Потекли дни, недели, месяцы…
Алевтина кинулась в работу. Доставалось бригаде. Проспит молодая, или кто слово не так скажет — Алевтина отчитывала с такой яростью, что вскоре сельчане заговорили: «Тронулась баба!» Но терпели, жалели… Доставалось и младшей дочке, Аленке. То подзатыльника мать отвесит, то замолчит на целые дни и не спросит, как там ее, Аленкины, дела? Аленка, скучавшая по брату не меньше, ревновать начала. Это, значит, и ей умереть нужно, чтобы мама проснулась? И стала делать назло: то с мальчишками на озеро убежит, то корову не подоит — лишь бы мать внимание обратила. Алевтина обращала: кричала, ругалась. И снова впадала в морок. После окончания восьмилетки уехала Аленка в райцентр, поступила в училище.
Алевтина тогда и проснулась: одна. И нет никого рядом, родни нет. Кроме Нади — поганого семя. И племянника Сашки. Да и Сашки уже год, как не было. Саша сидел в тюрьме…
Если бы тогда, в пятнадцать, кто-то с ним поговорил и говорил так долго, сколько это нужно, Сашка не влип бы. Но не принято в строгом крестьянском быту. Мать жалела, но все молча. Обнимет, погладит… И дальше живут.
Уже потом, много позже, когда наркотический дурман полонил сына, Надежда трясла его, била даже, пытаясь узнать: кто? Кто подсадил? Но Сашка молчал и улыбался нездешней улыбкой…
Кто-то подсадил. Кто-то расчетливый и хитрый, кто увидел, что этот дикий зверек Сашка — на самом деле легкая добыча. Надо только поговорить… И поговорил. И уговорил уколоться: станет легче… И стало легче, а потом нужно было еще и еще… «Продавай» — сказал ему хитрый. Продавай — будешь при деньгах. И тебе хватит на новую дозу. И на все остальное тоже хватит.
В 1977 году Сашку посадили. За употребление, хранение и распространение. На десять лет. На суде Надежда вспомнила слова Алевтины: «Умрешь при жизни!»
Не злая по натуре, Алевтина испытала однако чувство удовлетворения; страшилась этого чувства, но и поделать ничего с собой не могла — с отвратительным торжеством смотрела на Надю.
И приняла все на себя, на Сашкин счет, перевернув слова женщины, в сердцах кричавшей от горя. Возмутилось в ней все. Вернулась в деревню, пришла к Але: «Что, довольна!»
Не злая по натуре, Алевтина испытала однако чувство удовлетворения; страшилась этого чувства, но и поделать ничего с собой не могла — с отвратительным торжеством смотрела на Надю.
Десять лет Сашиного срока шли по-разному для каждой из женщин.
Надя жила от свидания к свиданию. Перед поездкой суетилась, собирала передачу. Однажды умудрилась передать деньги, с той поры и стала передавать. По деревне ходили слухи, что Сашка и на зоне употреблял. Научился искусно подбирать дозу и жить в полу-тумане. Надю осуждали, она огрызалась: не ваше дело, не вам столько выпало перенести. Постарела. Давление стало мучить. Работать тяжело, а надо: кто Сашке поможет? Так и тянула, покорно неся свою горькую, но непоколебимую любовь к сыну…
А Алевтина ожила. Аленка вышла замуж, двоих детей родила, пацанов-погодков. Внуков стала бабушке привозить. Аля внуками и утешилась — ушла боль о погибшем сыне. Перекинула думы и заботы на мальчишек. И расцвела, зажила.
В деревне шептались — вон оно как! Бог не Ерошка, видит, кто кого обидит. Наградила Аленка бабку и за себя, и за брата покойного, царствие ему небесное.
Сашка вышел в конце восьмидесятых. Не узнал жизнь. Страна менялась. Первое время отсиживался в родной избе. Молчал больше, а Мать молчала рядом, лишь изредка поглаживая сыновью голову. Надежда была счастлива. Ее посещали мысли о том, что отработали они горе, причиной которого являлись. Теперь другая жизнь настанет. Сашка молодой еще, тридцати нет, устроится работать, женится, может, тоже детишки пойдут…
Но Сашка никому не был нужен. На работу не брали, презрительно бросая: «Уголовникам тут не место!» Он падал лицом на диван и молчал. Мать жалела, он чурался ее жалости, а однажды закричал так страшно: «Почему так со мной? Я больше не могу так, мама! Лёнька простил, я знаю, так что ж все остальные меня на части рвут? Лучше сдохнуть, чем так…»
Ничего удивительного не было в том, что Сашка вернулся в дурман. Надежда, когда узнала, на коленях просила: «Сынок, не губи, остановись!» Но Сашка, будучи в состоянии измененного сознания, фыркнул: «Поздно, мама, я уже умер при жизни!» И причитания о погибшем брате теперь выглядели лишь жалким оправданием тяги к дозе, а не раскаянием и тоской.
В деревне шептались — вон оно как! Бог не Ерошка, видит, кто кого обидит. Наградила Аленка бабку и за себя, и за брата покойного, царствие ему небесное.
Надежда, больная, уставшая от жизни, плохо понимающая реальность, отважилась и пришла к Алевтине. Та встретила гостеприимно, в дом пригласила, чай заварила.
— Простишь ты нас, Аля? Сколько уж Сашка вымучил… Ты ж прокляла тогда, сказала, что умрет при жизни — так что ж он, живой что-ли? Тюрьма, да дурь — как и сказала — умер при жизни.
Алевтина вспомнила, как в сердцах бросила племяннику в лицо СВОЮ боль!
— Надя, так я ж о СЕБЕ говорила! Я не Сашу проклинала, а жизнь свою, погибшую!
Надежда молча вышла, побрела к дому. Она покормила скотину, подогрела по привычке ужин — вдруг Саша вернется? Помолилась вечернюю и легла.
Ночью ее разбил инсульт.
***
Сашка обнаружил мать, обессиленную, с висящими плетьми руками и перекошенным ртом. Врач, приехавший из райцентра, мрачно сказал: «Что ж вы мать-то загубили? Инсультников сразу надо хватать и лечить, а теперь уж необратимые процессы пошли. И в больницу не довезем» Но лекарства выписал, капельницы назначил, массажу научил. «Только капельницы, — говорит, — некому ставить, кто к вам каждый день за 30 кэмэ поедет?» Сашка буркнул: «Сам справлюсь». И он действительно справлялся. Наркоманская темная страсть научила его виртуозно попадать в любые вены. Он стал матери и сиделкой, и медсестрой. Мыл, кормил, массаж делал. Надежда не могла говорить, но смотрела на сына с нежностью, благодарностью…
Пожалуй, за последние двадцать лет это было самое спокойное для них время. Алевтина заходила, правда, не часто. Они с Сашкой не знали, как снова начать говорить. Нужно было вернуться к тому, от чего расстались: к Ленькиной смерти. И проговорить, поругаться, поплакать — только так можно было бы потихонечку, по шажочку вернуться друг к другу. Но никто не в силах был сделать этот первый шаг.
***
Через месяц Надежде стало хуже. Врачи развели руками… Сашка попросил тетю Алю приглядеть за матерью и помчался в город за каким-то заморским лекарством.
Алевтина присела и стала вязать. Вдруг Надя закряхтела, заворочалась и что-то попыталась сказать:
— Ме-е м-я… Сааш
— Что, Надюша? Я не понимаю, — Аля склонилась над ней и увидела, как от бессилия что-либо сказать у Нади потекли слезы…
Алевтина поняла
Он стал матери и сиделкой, и медсестрой. Надежда не могла говорить, но смотрела на сына с нежностью, благодарностью…
«Не меня охраняй, Сашку! Его спасай, пока не поздно, пока еще его можно спасти! Прости его, скажи ему это вслух! Он же ждал именно от тебя все эти годы, ждал и не мог дождаться, вот и мотало его… Скажи не мне, скажи Саше!»
— Скажу, Надюша, обязательно скажу! Он в город уехал, лекарство тебе купить. Вот привезет, ты примешь и поправишься. У тебя же хозяйство, не забыла, а, старая?
Но Надя была уже далеко.
Через неделю после похорон Сашку нашли в бане мертвым. Он умер от передоза, сознательно вогнав в себя больше…
Алевтина так и не успела с ним поговорить…
***
Алевтина не знала, почему она так решила: на Троицу приходить к сыну, а уж после — к золовке и племяннику. Кладбище одно, да и могилки рядом — ходи одним походом, чего зря мотаться? Но она не могла. Это были разные скорби...
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|
. Все права защищены.